***
У мальчика влюбленные ладони
он носит мою руку, как звезду,
и говорит, что я ему не нравлюсь;
еще он покупает сигареты,
и кашляет, запутываясь в дыме,
и над столом его висят красотки,
и на столе его - шалаш из книжек,
учебников, кассет и железяк,
и мама его ждет, не засыпая,
прислушиваясь к шорохам в подъезде,
и думает, что сын придет голодным
и что остыла каша на плите.
А я гуляю с ним, кусая губы:
на что он мне. такой обыкновенный,
такой надменный и такой похожий
на первого, любимого давно,
который тоже брал меня за руку
и говорил, что я ему не нравлюсь.
1999
***
Как в первом снеге постоять в фате
от каблуков устать, глаза закрыть,
захлопнуть дверь за всеми, дохромать
до поцелуя, с торта съесть цветок
или дугу белковую кольца
и попросить застежку на спине
расслабить или просто расстегнуть;
шагнуть из платья, поискать халат;
носить посуду к раковине; мыть,
и что-нибудь на счастье - расколоть,
и острым поцарапаться слегка,
и сделать вид, что нестерпимо жжет
зеленка, и стараться не смотреть,
куда тебя уносят на руках;
стесняться лампы, что-то говорить
и прятаться в хрустящей простыне…
Лежать обнявшись, пальчиком водить
прохладным по горячему плечу
и имена - как с отчеством звучат? -
перебирать, и ссориться уже,
не замечая, что давно светло…
сентябрь-декабрь 1999 г.
* * *
Медея -
похоже на мед
и на робкое "где я?".
Скажу Еврипиду,
что больше никто не прийдет. -
Застыл междометьем
пластмассовый шахматный ход,
и рослая черная пешка
исчезла из вида.
Заботы. Безденежье. Муж
изменяет и пьет.
Медея прощалась и долго
стояла в прихожей.
Медея - на мед
и на робкое "где я?" - похоже?..
Старик-Еврипид
равнодушно плечами пожмет.
* * *
Алоэ и каланхоэ...
голые на подоконнике
любовники...
Счастье - оно такое:
глупое, разнолистное, -
запросто себя выставив
городу -
несерьезное,
болтающее
ногами в воздухе,
вечное, как простуда.
***
Цветочные горшки полны воды
и, сытых листьев краешки глотая,
земная темнота загустевает…
Ты далеко, не знаю, спишь ли ты…
День пережит, беспомощный, ничей.
Весной их много, длинных, шумных,
просто
ползут бороздки тоненькие воска
по свечке. И от мякоти вещей,
заполнивших. как кляксами страницу,
всю комнату - нет таинства, нет сна.
от каждой строчки твоего письма
так пахнет счастьем, сессией, столицей,
а я не знаю, что писать… "Привет,
погода, как всегда, не то, чтоб очень…
Был первый дождь, оставил многоточье
из лужиц. "И торопятся в конверт
смешные буквы. Только раз - взгляну
перед почтовой выцветшей скворечней.
"Сестра моя, мы мир"… Мы бесконечны.
Шлю в Армавир уральскую весну.
апрель 1999 г.
***
Луна, как рифма, повторит
?R2 огня свечного.
От настроения ночного
окно у комнаты болит.
И где-то есть мое лицо
с ноздрями, выгнутыми в гневе,
и борозда в отекшем небе.
(Скатилась… Знать, была с гнильцой -
так завтра скажут.) Помоги
моей мечте. Не дай ей сбыться.
Полет на кончике ресницы,
перчатка тени от руки…
Что - стих? Вот замысел… Его
сжевали прожитые сутки.
Вокзал - на дне дорожной сумки.
Осталось - выйти из трюмо.
1998
Как фокусник
вынимает
из цилиндра
бесконечную гирлянду
платков -
вытягиваю из
телефонной трубки
только одинаковые
долгие гудки.
Занято…
22 ноября 1998 г
***
Не о чем вспомнить. И осени
мне не досталось в этом году.
Вижу во сне теплые руки,
несущие к голодному синему
ящику вчетверо сложенные
объятия. И надпись: Марине.
И адрес: город, пропавший
вчера под снегом.
Октябрь 1998 г.
***
Синица в руках -
это же очень больно!
Попробуй удержать
живое, теплое существо
способное клеваться
и до крови царапаться
коготками.
Нет, журавль в небе -
куда лучше.
***
За каллиграфию дождя
рисую хрупкую четверку.
Воспоминание в конторку
едва живого декабря.
Какая вялая зима,
чудесно названная "танка",
седоку, хокку… Практикантка…
Прямоугольник в три окна…
Журнал… Сбежавшие с урока…
Кусочек мела… Имена…
Печаль наивна и нема.
Указка звякнет, кривобока…
10 декабря
***
Сама не знаю, что пишу…
Пройдет как жизнь,
без сна, без смысла.
Мужчина должен быть
ребристым.
И многоЕвным.
Разрешу
играть с собой
и сдамся быстро.
Ничья была -
ничья и есть…
И никому не половина,
и не делюсь
напополам.
Спокойно объясняю сыну,
что папа
редкий был
Адам.
Ноябрь 1998 г.
***
Ответил "не знаю"…
К нам долго стучали.
Крючок вопросительно
вздрагивал. К чаю -
иллюзия счастья
(внутри). А снаружи -
свобода, октябрь,
замерзшие лужи.
Граненое звездное
око за оком,
и за ночь прожитая
книга под боком…
Зачем-то спросила
ревниво и строго
"Послушай, ты любишь
меня хоть немного?"
Ответил: "не знаю"!
Октябрь 1998 г.
* * *
Одна знакомая
увозит
в Голландию
пионерский галстук,
значки,
школьные почетные грамоты -
позабавить своего Берта.
Да и просто
на память,
чтобы когда-нибудь вечером
хлопотливая
томная
или просто
расчувствовавшаяся
голландка
вздохнула
о русской прабабке.
* * *
И сколько б мы ни говорили,
к простым вещам: ты сверху или
ты не придешь - всегда сводилось
не быть и быть. Я становилась
взрослее. Ящичек в столе
один во всей твоей берлоге,
меня принявший, был ли он?
А за окном клочки летели
этюдов утренних... Поделим
мой бедный ящичек на всех
на всех, кого я дожидалась
с твоим приходом и на все
другие ящички. Послушай,
я ухожу. Хотя б до той
двери, которой я не хлопну,
побереги меня и нас,
и стол, и ящичек, и утро.
* * *
На фантике написано "Весна"
и на календаре. Но снег напорист.
Учу: "плюсквамперфект,
перфект, аорист..."
Штришок от шоколадного пятна -
нет, пятнышка... -
испачкала тетрадь.
Тебя целую сладкими губами.
Ну помоги мне что-нибудь
соврать
о нас, учебе, изморози - маме!
Домашние дела.
С кистями шарф
замоченный - ручная анаконда...
Совсем не тянет - в поисках
Макондо
вертеть в руках большой пятнистый
шар
* * *
Боль безысходна. Король сероглаз.
Мужа и трубку оставим в покое.
Жаль королеву - седая доска -
будет теперь и конем, и ладьею
"Черных Полей да Бесцветных Снегов."
Дочку - проснулась: - одолжим в другое
стихотворенье. У "Старых дубов"
видели тело его молодое,
если бы пьяное. Нет на земле
тайны любви. Оставайся сегодня,
муза, приляг на рабочем столе...
Как ты лукава в прозрачном
исподнем!
***
Солнце -
небесная ранка,
прижженная йодом.
К ночи пройдет…
20 ноября 1998 г.
* * *
Жена цезаря дожна быть
выше подозрений...
Выше всяких подозрений
только траурное платье,
если им, чужим и пыльным,
чисто вымыть пол на кухне.
Всем диктаторы по нраву.
Рана, вышитая гладью,
цвета королевской крови,
на боку, где было сердце,
примирит кого угодно
с властью павшего режима.
Выше всяких подозрений в белой тоге
спящий город.
Верный город. Вечный город.
Лепесток огня последний -
на свечах гадать опасно -
улетел с пометкой "любит".
Пантеон закапан воском.
это Рим на ладан дышит
на семи холмах священных
в самом первом круге ада.
* * *
Туча-молитва прошла стороной
Слезы низались, топтали морщины
губы, перчатки, усни, о больной
третий глазок, монокль дверной
с хордой трещинки
на мужчине,
стоящим
будто бы без цветка,
с пальцем
в чувствительной точке звонка,
и требующим
одного:
щелчка
замка...
Спи, моя нежность, усни, растворись,
спи, непокорная травка, тянись
к ножкам, с сандаликам,
спи и снись...
весна - зелена - с ума...
* * *
Лучше уж розы-морозы терпеть,
чем эту измену и девочку эту...
Я в безвольную старость скатилась
и мне умереть -
как выбраться в гости по слякоти...
Переиграть бы
хоть что-нибудь: лагерь студенческий,
Шварцман Илюша и Юлечка Слуцкер.
В каком городке
какой страны
не любит она его и прощает
какому медведю измены...
А что было делать Илье,
молчащему
с темно-зеленым
самоучителем
испанского
в моем полудетстве
с мечтами о маленьком сыне,
который дерзил, обижался, капризничал,
из свитеров вырастал...
Я ходила кругами на пару со стрелкой...
Из числа двенадцать опять получалось три
и все возвращалось:
себе обещала окрепнуть, подняться, уйти
и вспоминала,
как вежливо Илечка
ждать разрешил и куда-то в канаду увез
Юлькино "нет", одиночество,
письма, гитару и книги.
* * *
У еврейских детей
неизбывное чувство горбинки.
Видишь - лужи обходит,
и тусклый скрипичный футляр
вместо пса лопоухого
возле ноги.
В половинке
окна - полногрудая мама,
а папа не смотрит, устал:
все работа, работа.
Две слезки,
две тонких полоски
с детской (шапочки - тропки -
сошлись на ключице легко.
Отпускаю себя,
ухожу за дворы, за киоски,
за неровную челку
вечернего неба -
мельком
посмотреть,
как смычок
белобрысо чихнет канифолью,
и холодная - с улицы - скрипка
бочками сверкнет,
как ребенок чужой
добредет к своей маленькой
школе,
постоит у двери
и обратно домой повернет.
***
Мне только кажется, что это я стою.
Я вижу все, но я себя не вижу,
не видела,
а Песах приближался,
как знак того, что ты идешь ко мне.
Земля плоска в пасхальную неделю.
Земля хрустит, как горькая маца,
которую невидимые пальцы
ломают на неровные куски.
И было все в тот день непоправимо:
столовая - священна и стерильна,
квадрат стола, столовые приборы,
вино зевало - томное вино,
бокальчики тянули губы к люстрам
и скатерти чуть-чуть приподнимались
от сквозняка.
Египет выходил
лягушками и первенцами в город,
а кровью в небо.
Помнится, шел снег,
сухой, насквозь.
И были две ладони,
обнявшие ослепшее лицо.
О, дочери израильские, спите
под яблонями белыми своими
и теплые плоды тяните к нёбу,
и - боже сохрани - вас пробуждать
весна 2002
* * *
Хрустит вода, и город в целлофане.
На улице Ручьева крайний дом
единственный остался без обертки.
Его-то я тебе и подарю.
Он днем -
под голубиными шажками,
с зевотою подъездов,
с тюлем в окнах;
а в темноте -
зловещий, заостренный
царапающий тучам животы.
Ты смотришь вверх -
туда ушла намедни
с блестящею ночного тротуара
царицы S. недевичья обида.
Я отомщу.
Я знаю, что дарю.
***
В библиотеке нет Бодлера.
Наполню сумку, чем попало
Я листья хрусткие листала
носком ботинка возле сквера
Совсем неплохо жить бродягой
дышать бесстрашно и свободно.
Стихи уже на то пригодны,
чтоб быть оберточной бумагой.
Все оберну в них: осень, лето,
тепло зажженного торшера
И то, что нет нигде Бодлера,
и то, что ты скучаешь где-то.